The poetic of limit in the dithyramb "Letzter Wille" by Friedrich Nietzsche

Full Text

Прежде чем заговорить непосредственно о предмете рассуждения, необходимо прояснить, что есть предел и с какой позиции о нем возможно вести речь в контексте исследования ницшеанского дифирамба. Во-первых, предел — это граница, ограничивающая что-либо черта; далее, предел — это высшая, последняя, крайняя степень чего-либо; Аристотель использует понятие предела для обозначения цели каждой вещи, то есть конечной ее причины; кроме того, нельзя упустить и математический смысл: предел — то значение, к которому сходится последовательность значений функции или последовательности. Таким образом, главной семой в понятии предела является сема последности, крайности, граничности — непревзойдимости.

Дифирамб Фридриха Ницше «Letzter Wille» [1, с. 388] построен в форме монолога, который возникает не как прославляющее героя повествование,  в котором герой был бы традиционно  уподоблен богам и великим героям, включен в их высокое и мощное бытие, — а как выражение сильного субъективного переживания. Здесь не один герой, которому должен быть посвящен дифирамб, а два героя: вторым является  «я» — Субъект речи, поэт. И поэт здесь — не только второй субъект эстетического события, не только функция субъекта речи, поэтического завершения образа истинного героя, по определению требующего едва ли не громадной дистанции к нему, но человек, глубоко захваченный переживанием, преображающим его.

Содержание ницшеанского дифирамба – стремление поэта ко героической смерти, образец которой лирическое я видит в смерти своего друга:

So sterben,
wie ich ihn einst sterben sah…

Эта смерть переживается поэтом как предельное, «последнее» — letzte — достижение и воплощение совершенства человека, его истинно героической воли и полноты жизни. Поэт видит устремленный на себя взгляд героя как взгляд бога, бросающий  свет «в сумрак его юности». Это взгляды-молнии, озаряющие, «божественно» пронзающие поэта — преображающие его:

…Blitze und Blicke
göttlich in meine dunkle Jugend warf…

Обратим внимание на словосочетание Einst sterben sah. Einst может означать «однажды» и «некогда», «когда-то», то есть «однажды увидел», что позволяет воспринять эту фразу как указание не только на то, что поэт был свидетелем смерти друга, но и на то, что однажды он увидел эту смерть. Однажды увидеть чью-то смерть может скорее означать однажды представить себе, может быть — вообразить.

Такая позиция лирического Я однозначно говорит о том, что повествователь находится еще «по эту сторону» границы: до того события, что сам герой обозначает словом vernichten — изничтожить. Само положение того, кто произносит это слово, говорит о том, что на самом деле это изничтожение не есть аннигиляция; это изничтожение относится скорее к тому, что сам Ницше именовал das Menschliche, Allzumenschliche — «человеческое, слишком человеческое». Поэтому два лика, присутствующие в тексте — якобы два героя, а на самом деле две маски, — это два аспекта одного сознания. То, что лирическое я говорит о своем герое, оно говорит о себе самом; поэт, творя в тексте неименуемого героя, который настолько могуч и блистателен, что самим своим появлением рассеивает сумерки обыденности, — поэт творит в тексте на самом деле себя: конечно, речь идет не о биографическом авторе, а об образе автора, который присутствует в тексте; и когда повествователь рассказывает о том, что совершил этот герой, прозреваемый в момент профетического озарения, — повествователь рассказывает о том, что свершил он сам или мог бы свершить.

В этом отношении центральной нам представляется фраза:

…auf seinem Schicksal ein Schicksal stehend…

Герой стоит на seinem Schicksal, своей судьбе, как ein Schicksal: внимание притягивает к себе неопределенный артикль, указывающий, вероятно, на то, что герой творит новую — но не единственную — суть, пока еще неведомую миру: герой утверждает радикально новое, радикально иное, вероятно неизвестное пока даже ему самому. Конечно, это stehen — это вовсе не обязательно ниспровержение; герою нет нужды отрицать свою судьбу — да и, впрочем, возможно ли это? Скорее он, исполняя свой рок, являет качество преодоления — он сам уже становится роком. И потому он побеждает погибая; объятый amore fati, он сам волит — погибнуть; в последний свой приказ — он вложил себя без остатка; этим приказом он одновременно повелел себе — погибнуть. Герой, этот Радикальный Субъект, — не просто радостно и ликующе идет навстречу своей смерти, навстречу радикально иному — но он сам уготавливает себе смерть, смеясь этому, — он сам есть своя смерть.

Неслучайно красной нитью через весь дифирамб проходит аффриката < ͡ts >, подобная вспышке молнии  — бьющая, словно молния, — появляясь именно там, где речь идет о пароксических движениях Героя: letzter; der Blitze und Blicke… warf; ein Tänzer; erzitternd; jauchzend.

Почти сразу после высказывания о судьбе следуют слова:

…jauchzend darüber, daß er sterbend siegte —:

befehlend, indem er starb,

— und er befahl, daß man vernichte...

Он ликует оттого, что погибает побеждая — и он не прекращает повелевать об изничтожении. В этих словах интенсифицируется героическая воля — воля к тому, чтобы погибнуть хорошо: погибнуть победителем, сгореть в собственном сиянии, как сгорает комета. И вопрос, выражением которого является этот момент самоузнавания, — Должно ли мне изничтожить мое слишком человеческое? — этот вопрос становится центральным, и ответ на него дан. — Герой говорит, герой совершает Да — «dieser jasagendste aller Geister» [1, с. 343].

Слово изничтожить выступает как бы центральным элементом, осью, вокруг которой и выстраивается герметичная структура стихотворения; но одновременно с тем слово изничтожить оказывается на периферии оной структуры, нарушая герметичность — открывая возможность взгляда наружу. Едва ли окажется праздным наблюдение, что слова Freund и vernichtend: то есть первое и последнее, что читатель узнает о Герое, — являют собой диссонансную рифму, единственную во всем стихотворении и, благодаря расположению своих членов, выступающую как бы «полюсами поля», обеспечивающими первичное напряжение в тексте.

Глагол изничтожить — это кульминация повествования; тем это вернее, что — кроме разрядки в его написании — оба раза, как оно появляется, за ним следует многоточие: особый знак, интонационный, но в первую очередь все-таки семантически значимый: многоточие показывает незавершенность, оборванность фразы — создает претензию на продолженность, обеспечивает дление мысли — с тою лишь разницей между многоточием и тире, что явственно после многоточия не следует ничего — и дление совершается как бы подразумеваясь, не будучи выражено, так сказать, материально; многоточие здесь подобно выстрелу из лука.

Это дление таково, что в момент Изничтожения бытие Радикального Субъекта становится настолько интенсивным, что переходит за грань бытия; он очищается от всего наносного, вторичного, приобретенного, от всего ложного — и проступает подлинная суть, чистая, искрящаяся, неуничтожимая. Герой изничтожает сам себя — с тем, чтобы стать — чтобы быть неизничтожимым; и когда герой исчезает, тем вернее он присутствует… Его бытие становится настолько неоспоримым и непревзойденным, что перестает быть просто бытием; объект повествования растворяется в субъекте, — но и субъект преодолевается: возникает великая, грозная и блистательная картина властной озаренности перунами —: могущественное сознание, зияющее в тексте, объемлет собою все — и смотрит на себя — и дивится себе и стремится и выходит за свои рамки.

Такой принцип субъектной организации можно назвать сверхсубъектным. В этом и семантический предел дифирамба, в котором являет себя радикальный опыт лирического героя — поэта; нам представляется весьма продуктивным сопоставление этой открывшейся нам реальности с концепцией la rottura del livello, то есть концепцией разрыва уровня, сформулированной итальянским философом Юлиусом Эволой, — однако развитие этой параллели увело бы нас слишком далеко от магистральной линии рассуждения.

Предельный переход выражается и формой стихотворения: кроме фонематической упорядоченности, о которой немного было уже сказано, важно еще, что время лирического героя, то есть повествователя, — мгновение; уж во всяком случае оно не длится дольше тех секунд, что нужны для произнесения монолога, который и представляет собою рассматриваемый дифирамб. Однако же внутри этого мгновения умещаются две жизни и две смерти.

Стихотворение полнится лексическими парами, в языке вроде бы антонимичными: der Heiterste — der Schwerste, der Heiterste — hart, muthwillig — der Schwerste, tief — der Heiterste, vordenklich — der Schwerste, возможно göttlich — vordenklich, а также изобретенная Ницше пара vordenklich — nachdenklich. Притом все эти слова выражают характеристики одного героя; очевидно тем самым, что воспринимать их как антонимы в данном случае неуместно. В чем же дело? И как соотносится с этим аллитерирующая пара Blitze und Blicke? — Мы полагаем, что в случае подобного словоупотребления можно говорить о стирании прямого лексического значения. Дело в том, что, облекая высказывание в слова, человеческое сознание отнюдь не оперирует лексическими значениями; более того: значение слова никогда не исчерпывается словесным перечнем объяснений, приводимым в толковом словаре: значение слова — это недифференцируемое поле, и человеческое сознание, оперируя словами, также опирается не на отдельные рационализируемые области целостного значения, а на чувство, что стоит за ними и объемлет их: чувство целостной реальности, обозначаемой данным словом. Таким образом, напрашивается закономерный вывод: автор, ставя рядом слова с противоположными или несмежными значениями, как бы рифмует их, сближает: и лексические значения стираются, объединяясь в новое значение — невыражаемое, но чувствуемое, скорее ощущаемое. Так Ницше находит предел слова как такового.

Как, в таком случае, понять заглавие стихотворения? Выражение «Letzter Wille» может иметь три значения, отнюдь друг другу не противоречащих. Во-первых, если понимать прилагательное letzt количественно, Letzter Wille — это волеизъявление, высказываемое в последнюю очередь; самое последнее желание: «So sterben…» Во-вторых, прилагательное letzt может иметь и качественное, в данном случае ценностное, значение: и тогда Letzter Wille — это та последняя воля, после которой не может быть уже ничего: ибо она больше, выше, ценнее, тяжелее всех прочих воль: подобная воля — это выражение момента предельного самоузнавания сознания, эту волю высказывающего. Наконец, Letzter Wille — это традиционный синоним к слову das Testament — завещание, последняя воля. Эту троякость не стоит понимать дробно. Три словарных значения, только что описанные нами, здесь сливаются в единый смысл. — Тем это вернее, что без названия стихотворение однозначно воспринималось бы как высказывание лирического Я о самом себе: so sterben… — а рассказ об Ihn, о Нем, остался бы просто-напросто рассказом: частным эпизодом, занятным, красивым, величественным — но все же совершенно биографическим: у него не было бы средств стать непосредственным событием — найти предел художественности, а значит — предел реальности.

Тем примечательнее, что заглавие — единственное место в данном стихотворении, где можно разглядеть автора. Само стихотворение — монолог лирического Я (сознания вначале ограниченного, личностного, — которое преодолевает собственные границы, становясь всеобъемлющим, универсальным); заглавие же со всей отчетливостью являет глас некоего иного сознания — достаточно отстраненного, чтобы суметь оценить со стороны: это — Letzter Wille. Это, конечно, средство подготовить читателя к восприятию монолога лирического Я; но тем примечательнее, что, хотя авторское сознание является читателю в первую очередь, оно теряется, увязает в повествующем сознании, достаточно всеобъемлющем для такого, — и тем не менее не исчезает вовсе. Это значит, что повествователь и автор — это разные лица, как бы ни был велик соблазн отождествить их; и, несмотря на это, в сущности, нельзя их и однозначно развести, различить. Лирическое Я в «Letzter Wille» — как можно неопределимее, как можно текучее; осознание того, что оно обращается по сути к себе самому, предохраняет читателя от соблазна найти повествователя — или хотя бы его образ — и уж тем более отваживает от поисков автора. Здесь настолько интенсивно присутствует Я, которое говорит о себе и утверждает себя неопровержимо, что оно как бы само преодолевает себя.

Как видно, дифирамб Ницше «Letzter Wille» полностью построен на балансировании на гранях — тем более опасном и влекущем, что эта неустойчивость подчеркивается. В дифирамбе выражен пограничный опыт — как на плане выражения, так и на плане содержания: и даже нельзя сказать, что эти грани параллельны: они взаимно проникают друг в друга и взаимно угрожают друг другу — и потому взаимно друг друга подчеркивают. На наш взгляд, именно эта множественность, к тому же открывающаяся при восприятии лишь постепенно, тоже как бы в предельном переходе, — именно эта множественность является основою художественного впечатления, вообще именно эта множественность и создает обсуждаемый дифирамб.

Каждый из аспектов поэтической речи явлен в точке высшего своего развития: фонематическая, ритмическая, семантическая и даже образная упорядоченность — каждая из них ставит текст на грань невозможной для художественного произведения реализации. Стихотворение грозит стать песнью; стихотворение грозит стать философским текстом; стихотворение грозит стать реальностью. Звучание конституирует образность, которая в свою очередь определяет звучание — и их переплетение не просто порождает семантику; оно практически ставит того, кто осмеливается воспринимать эту поэзию, в положение лирического героя, подошедшего к абсолютной грани собственного предела — собственного конца — и заглянувшего дальше.

About the authors

Artemy I. Nogotkoff

Author for correspondence.
Email: ar-gamilzor@inbox.ru

Student of II course in the Faculty of Philology and Journalistic

References

Supplementary files